Философия информационной цивилизации Р.Ф. Абдеева. Переход общества в информациональную эпоху Переход общества в информациональную эпоху

Мануэль Кастельс (исп. Manuel Castells, 1942) — испанский социолог-постмарксист, один из основателей теории новой социологии города.

Считается одним из ведущих социологов современности, специализирующимся в области теории информационного (постиндустриального) общества. В начале научной карьеры изучал проблемы урбанистики.

В 1958 поступил в Барселонский университет. С 1960 участвовал в антифранкистском движении. В 1962 эмигрировал во Францию, учился в Парижском университете у Алена Турена.

Преподавал социологию в Университете Западный Париж — Нантер-ля-Дефанс и Высшей школе социальных наук.

С 1979 года — профессор Калифорнийского университета в Беркли. Одновременно в 1988-1994 директор Института социологии новых технологий при Мадридском автономном университете.

В качестве приглашённого профессора читает лекции в крупнейших университетах мира.

С 1984 года неоднократно посещал СССР и Россию. В 1984 на рабочем совещании Международной социологической ассоциации в Новосибирске познакомился с социологом Эммой Киселёвой, на которой женился в 1993. Весной 1992 работал в России руководителем группы зарубежных экспертов, приглашённых правительством РФ, но рекомендации группы Кастельса были отклонены.

В начале научной карьеры был сторонником структуралистского марксизма Луи Альтюссера, под влиянием которого придавал значение комплексному анализу развития общества, обращая основное внимание на социальные противоречия и конфликты. Кастельс, однако, отрицает тезис о рабочем классе как главном двигателе перемен и демонстрирует критическое отношение к коммунистическим режимам и к коммунизму как конечной цели, утверждая, что «все утопии ведут к террору, если предпринимается серьезная попытка воплотить их в жизнь».

Книги (4)

Власть коммуникации

Книга одного из крупнейших социологов современности Мануэля Кастельса, известного российскому читателю по опубликованным ранее произведениям, представляет собой поистине энциклопедию «работы» власти в современном пронизанном медиа мире.

Автор дает практически исчерпывающее представление как о современном политическом процессе, существующем только через посредство медиа, так и об используемых последними способах привлечения общественного внимания (самого дорогого ресурса сегодня!), среди которых одним из наиболее популярных оказывается скандал.

М. Кастельс отталкивается от последних достижений нейронауки в изучении эмоционального интеллекта, позволяющих успешно использовать техники так называемой каскадной активации, фрейминга, прайминга и других методов воздействия на зрителя/читателя/слушателя. Для подтверждения своих идей он использует как американские реалии, так и политические процессы в разных странах мира. Особый интерес представляет заключительная глава, посвященная первой президентской избирательной кампании Барака Обамы, успех которой в решающей степени был обусловлен прорывным решением его избирательного штаба об активнейшем использовании социальных медиа.

Несмотря на сугубо академический характер (только библиография занимает 48 страниц), множество диаграмм и таблиц, что делает книгу незаменимым подспорьем в профессиональной практике политологов, прекрасным компендиумом и «точкой роста» для студентов, она представляет значительный интерес и для широкой читательской аудитории, поскольку написана увлекательно и прекрасным языком.

Галактика Интернет

Интернет стал обычной частью нашей жизни и привычным рабочим инструментом. Как он появился? Кто создал его? Как сказался Интернет на сфере коммуникаций, на экономике? К каким изменениям в культуре приводит распространение Интернета? Как меняются под его влиянием отношения между людьми? Как изменилась структура нашей повседневной жизни?

Книга одного из самых известных социологов современности профессора Мануэля Кастельса (Калифорнийский университет в Беркли, США) отвечает на эти и многие другие вопросы на основе фундаментального и всестороннего анализа.

Информационная эпоха: экономика, общество и культура

Монография посвящена всестороннему анализу фундаментальных цивилизационных процессов, вызванных к жизни принципиально новой ролью в современном мире информационных технологий. Выводы автора основываются не только на анализе данных национальных и международных статистических учетов, вторичном анализе экономических и социологических исследований других ученых, но и на его собственных крупномасштабных изысканиях. М. Кастельс проводил исследования в США, Японии, Тайване, Южной Корее, Гонконге, Китае, Западной Европе (Англии, Франции), России (особенно в академгородках Сибири и Подмосковья).

Он сформулировал целостную теорию, которая позволяет оценить фундаментальные последствия воздействия на современный мир революции в информационных технологиях, охватывающей все области человеческой деятельности.

Информационное общество и государство благосостояния. Финская модель

Финляндия уже давно попала в центр сообщества информации и коммуникационных технологий, обрастая исключительно успешными компаниями и эффективным распространением медиатехнологий, а также значительным коэффициентом инноваций во всех социальных сферах.

Тем не менее, ее социальные и культурные ценности и институциональное управление являются контрастными по отношению к Силиконовой Долине. Ключевой миф неолиберализма состоит в том, что государственные компании неэффективны и убыточны по определению. Однако при взгляде на компанию Sitra, деятельность которой подробно анализируется в предлагаемой вниманию читателей книге, рушится вся система идеологической аргументации «Вашингтонского консенсуса».

Sitra не просто добилась высокой эффективности, но и стала силой, преобразующей все финское общество. В сущности, перед нами модель общественной корпорации новой эпохи. Модель, имеющая ценность не только применительно к Финляндии, и не только в информационном секторе.

Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура

Технология, общество и исторические изменения

Поскольку революция в информационной технологии охватывает всю область человеческой деятельности, именно она будет моим отправным пунктом в анализе сложностей становления новой экономики, общества и культуры. Этот методологический выбор не подразумевает, что новые социальные формы и процессы возникают как следствия технологических изменений. Конечно, технология не предопределяет развитие общества1. Но и общество не предписывает курс технологических изменений, ибо в процесс научных открытий, технологической инновации и ее социальных применений вмешиваются многие факторы, включая индивидуальную изобретательность и предпринимательский дух, так что конечный результат зависит от сложной структуры их взаимодействий2. В действительности, дилемма технологического детерминизма представляет собой, вероятно, ложную проблему3, поскольку технология есть общество, и общество не может быть понято или описано без его технологических инструментов4. Так, когда в 1970- х годах преимущественно в Соединенных Штатах начала складываться организованная вокруг информационной технологии новая технологическая парадигма, именно специфический сегмент американского общества во взаимодействии с глобальной экономикой и мировой геополитикой материализовал новый способ производства, коммуникации, управления и жизни. Тот факт, что эта парадигма сложилась именно в Соединенных Штатах, в Калифорнии и в 1970- х годах, вероятно, имел значительные последствия для форм и эволюции новых информационных технологий. Например, несмотря на решающую роль военного финансирования и рынков в стимулировании развития электронной индустрии на ранних этапах, в период 1940-1960- х годов, технологический расцвет, который наступил в начале 1970- х, мог быть в какой- то мере соотнесен с культурой свободы, индивидуальной инновации и предпринимательства, выросших из культуры американских кампусов 1960- х годов. И не столько в терминах политики, ибо Силиконовая долина была и остается прочным бастионом консервативного электората (тогда как большинство новаторов интересовала разве что метаполитика), сколько в отношении к социальным ценностям - разрыву с традиционными шаблонами поведения, как в обществе в целом, так и в ми ре бизнеса. Упор на персонализированные технические устройства, на интерактивность, на сети, неустанный поиск новых технологических прорывов, даже когда он, казалось бы,

не имел особого смысла для бизнеса, совершенно не согласовывался с осторожной традицией мира корпораций. Революция в информационной технологии не вполне осознанно распространяла через материальную культуру наших обществ освободительный дух, который расцвел в движениях 1960- х годов5. Однако, как только информационные технологии распространились и были усвоены различными странами, культурами, организациями со множественными смешанными целями, они продемонстрировали взрывное развитие во всех видах прикладного использования, питавших по обратной связи технологическую инновацию, ускоряя темпы, расширяя зону технологических изменений и диверсифицируя их источники6. Иллюстрация поможет нам понять важность непреднамеренных социальных последствий технологии7. Как известно, Интернет произошел из смелой схемы, родившейся в воображении технологических бойцов Advanced Research Project Agency Министерства обороны США (легендарного DARPA), стремившихся помешать советскому захвату или разрушению американской системы коммуникаций в случае ядерной войны. В некоторой степени это был вариант маоистской тактики рассеивания партизанских сил по обширному пространству, чтобы противодействовать вражеской мощи за счет маневренности и знакомства с территорией. Результатом стала сетевая архитектура, которая, по замыслу ее создателей, не могла контролироваться из некоего центра и состояла из тысяч автономных компьютерных сетей, имевших бесчисленные пути связи, обходящие электронные препятствия. В конце концов, ARPANET - сеть, созданная Министерством обороны США, стала основой глобальной горизонтальной коммуникационной сети из тысяч компьютерных сетей (для компьютерно грамотной элиты, состоящей из примерно 20 млн. пользователей в середине 1990- х годов, но растущей по экспоненте). Сеть использовалась индивидами и группами во всем мире, причем в самых разнообразных целях, весьма далеких от тревог угасшей "холодной войны". В самом деле, именно через Интернет субкоманданте Маркое, лидер сапатистов Чиапаса, обращался ко всему миру и средствам массовой информации из глубины леса Ласандон после бегства в феврале 1995 г.

Однако, хотя общество и не задает курс технологических изменений, оно может, используя мощь государства, задушить развитие технологии. Или, напротив, также путем государственного вмешательства оно может начать ускоренный процесс технологической модернизации, способной за несколько лет изменить экономику, повысить военную мощь и социальное благополучие. В самом деле, способность или неспособность общества управлять технологией, особенно стратегическими технологиями, в большой степени формирует судьбу обществ. Мы можем сказать, что хотя

технология perse не детерминирует историческую эволюцию и социальные изменения, технология (или ее отсутствие) воплощает способность обществ трансформировать себя и определяет направления, на которых общество (всегда через конфликтный процесс) решает применить свой технологический потенциал8. Так, около 1400 г., когда европейский Ренессанс сеял интеллектуальные семена технологических перемен, которые стали господствовать в мире три столетия спустя, Китай, согласно Мокиру, был самой развитой технологической цивилизацией мира9. Ключевые изобретения разрабатывались в Китае на столетия, даже на полтора тысячелетия раньше, как в случае с доменными печами, позволившими Китаю освоить металлургию к 200 г. до Рождества Христова. В 1086 г. Су Сунг изобрел водяные часы, по точности превосходящие европейские механические часы того времени. В VI в. стали использовать железный плуг, а двумя столетиями позже его приспособили к обработке заливных рисовых плантаций. В текстильном деле прялка появилась в Китае одновременно с ее появлением на Западе - к XIII в., но развивалась намного быстрее, поскольку в стране имелась давняя традиция использования совершенного ткацкого оборудования - ткацкие станки для шелка применялись еще в эпоху Хань. Освоение энергии воды шло параллельно с Европой: в VIII в. был освоен гидравлический молот, к 1280 г. получили широкое распространение вертикальные водяные мельницы. Морскую навигацию китайцы усовершенствовали раньше, чем европейцы: около 960 г. они изобрели компас; к XIV в. кит айские джонки были самыми совершенными кораблями мира, выдерживавшими дальние океанские плавания. В военной технике китайцы, не считая изобретения пороха, развили химическую промышленность, способную производить мощные взрывчатые вещества, арбалет и требушет * применялись китайскими армиями на столетия раньше, чем в Европе. В медицине такие техники, как иглоукалывание, давали исключительные результаты, которые только недавно стали общепризнанными. Также бесспорно, что первая революция в обработке информации была китайской: бумага и книгопечатание - китайские изобретения. Производство бумаги было освоено в Китае на 1000 лет раньше, чем на Западе, а книгопечатание началось, вероятно, в конце VII в. Как пишет Джонс, "Китай в четырнадцатом столетии на волос не дошел до индустриализации"10. Она не произошла, и это изменило историю мира. Когда в 1842 г. опиумные войны привели к британскому колониальному грабежу, Китай сообразил (увы, слишком поздно), что изоляция не может уберечь Срединное Царство от скверных последствий технологической отсталости. Понадобилось еще более 100 лет, чтобы Китай начал оправляться от такого катастрофического отклонения от своей исторической траектории.

Объяснения такого ошеломительного исторического курса многочисленны и противоречивы. В этом прологе не место входить во всю сложность дебатов. Но опираясь на исследования и анализ таких историков, как Нидхем11, Цзян12, Джонс13 и Мокир14, возможно предложить интерпретацию, которая в общих чертах поможет понять взаимодействие между обществом, историей и технологией. В самом деле, большинство гипотез, касающихся культурных различий (даже лишенных скрытых расистских обертонов), не позволяет объяснить, как указывает Мокир, не только разницу между Китаем и Европой, но даже между Китаем 1300 г. и Китаем 1800 г. Почему культура и империя, которые тысячи лет были технологическим лидером мира, внезапно впали в технологический застой как раз в тот момент, когда Европа вступила в век великих открытий, а затем в индустриальную революцию?

Нидхем предполагал, что китайская культура в большей мере, чем западная, была склонна к гармоничным отношениям между человеком и природой, отношениям, которым могли угрожать быстрые технологические перемены. Более того, он не принимает западные критерии, используемые для измерения технологического развития. Однако акцентирование в культуре целостного подхода к развитию не препятствовало технологическим инновациям в течение тысячелетий и не остановило экологическую деградацию, проявившуюся в результате ирригационных работ в Южном Китае, когда сохранение природы было подчинено сельскохозяйственному производству, чтобы прокормить растущее население. Вэньюань Цзян

в своей убедительной книге, возражает против чрезмерного энтузиазма Нидхема по поводу побед традиционной китайской технологии, несмотря на то, что он разделяет общее восхищение монументальным "трудом жизни" Нидхема. Цзян видит более тесную аналитическую связь между развитием китайской науки и характеристиками китайской цивилизации, в которой доминирующей движущей силой являлось государство. Мокир также считает государство важнейшим фактором технологической отсталости Китая

в Новое время. В этой связи можно предложить объяснение, включающее три этапа: технологическая инновация столетиями находилась в основном в руках государства; после 1400 г. китайское государство при династиях Мин и Цин потеряло интерес к технологической инновации; а культурные и социальные элиты, отчасти из преданности служению государству, сосредоточились на искусствах, гуманитарных знаниях и повышении собственного статуса

в имперской бюрократической иерархии. Таким образом, решающим фактором выступает роль государства и меняющаяся ориентация государственной политики. Почему государство, которое было величайшим инженером- гидростроителем в истории и уже в эпоху Хань организовало систему расширения сельскохозяйственного

производства, ориентированную на повышение производительности, стало внезапно препятствовать технологической инновации, вплоть до запрещения географических исследований и отказа от строительства больших кораблей в 1430 г.? Очевидный ответ заключается в том, что это было не одно и то же государство, не только из- за смены династий, но и потому, что бюрократический класс занял более прочные позиции в административной структуре благодаря более длительному, чем обычно, периоду неоспоримого господства.

По мнению Мокира, определяющим фактором технологического консерватизма был страх правителей перед потенциально разрушительным воздействием технологических изменений на социальную стабильность. В Китае, как и в других обществах, распространению технологии препятствовали многочисленные силы, особенно в городских гильдиях. Бюрократы, довольные сложившимся статус- кво, боялись возникновения социальных конфликтов. Они могли слиться с другими источниками латентной оппозиции в обществе, находившемся несколько столетий под их контролем. Даже два просвещенных манч- журских деспота XVIII в. - Кан- си и Цян- лун сосредоточили свои усилия скорее на умиротворении и порядке, чем на содействии инновациям. Контакты же с иностранцами, не считая контролируемой торговли и приобретения оружия, осуждались в лучшем случае как ненужные, а в худшем - как опасные, поскольку неопределенны были результаты, к которым они могли привести. Бюрократическое государство без внешнеполитической инициативы и с внутренним дестимулированием технологической модернизации избрало путь осторожного нейтралитета, фактически прервав ту технологическую траекторию, которой Китай в течение столетий, если не тысячелетий, следовал именно под государственным руководством. Обсуждение факторов, скрытых за динамикой китайского государства при династиях Мин и Цин, находится за рамками этой книги. Для наших исследовательских целей важны два урока из этого фундаментального опыта прерванного технологического развития: с одной стороны, государство может быть и было в истории, в Китае и других местах, ведущей силой технологической инновации; с другой стороны, именно по этой причине в тех случаях, когда государство теряет интерес к технологическому развитию или становится неспособным осуществлять его при новых условиях, этатистская модель инновации ведет к стагнации из- за блокирования спонтанной инновационной энергии общества, направленной на создание и применение технологий. Тот факт, что китайское государство смогло столетия спустя заново построить развитую технологическую базу в ядерной технологии, ракетостроении, запуске спутников и электронике, вновь демонстрирует бессодержательность преимущественно культурной интерпретации технологического развития и отсталости: одна и та же культура может породить весьма

различные технологические траектории в зависимости от структуры отношений между государством и обществом. Однако такая исключительная зависимость от государства имеет цену, и вплоть до середины XX в. Китай оплачивал ее отсталостью, голодом, эпидемиями, колониальной зависимостью и гражданской войной. На эту тему рассказана довольно схожая, но уже современная история. Это история о неспособности советского этатизма управлять информационно- технологической революцией, что привело к свертыванию его производственных мощностей и подрыву военной мощи. Однако мы не должны торопиться с идеологическим выводом о том, что всякое государственное вмешательство препятствует технологическому развитию, не должны безоговорочно преклоняться перед неограниченным индивидуальным предпринимательством. Противоположным примером служит Япония, противостоящая в этом отношении как китайскому историческому опыту, так и советской неспособности адаптироваться к инициированной американцами революции в информационной технологии.

На протяжении своей истории Япония впадала в периоды исторической изоляции даже глубже, чем Китай, как это было в период между 1636 и 1853 гг. при сёгунате Токугава (установленном в 1603 г.). Для западного полушария эти годы были критическим периодом в формировании индустриальной системы. Если на рубеже XVII в. японские купцы торговали по всей Восточной и Юго- Восточной Азии, используя суда водоизмещением до 700 т, то в 1635 г. строительство кораблей водоизмещением более 50 т было запрещено, а все японские порты, кроме Нагасаки, закрыты для иностранцев, и торговые отношения ограничены Китаем, Кореей и Голландией16. Правда, в течение этих двух столетий технологическая изоляция не была тотальной, внутренние инновационные процессы давали возможность Японии вводить постепенные изменения быстрее, чем в Китае17. Однако, поскольку японский технологический уровень был ниже китайского, в середине девятнадцатого столетия куробуне ("черные корабли") коммодора Перри смогли навязать торговые и дипломатические отношения стране, существенно отставшей от западной технологии. Тем не менее уже в 1868 г. Исин Мейдзи (реставрация Мэйдзи) создала политические условия для решительной модернизации, возглавляемой государством18. В области передовой технологии Япония скачками и рывками добилась прогресса в очень короткий промежуток времени19. В качестве иллюстрации и ввиду ее нынешнего стратегического значения позволим себе кратко описать исключительно бурное развитие электротехники и связи в Японии в последней четверти XIX в.20 Первый самостоятельный факультет электротехники в мире был создан в 1873 г. в только что основанном Императорском техническом колледже в Токио под руководством декана Генри Дайера,

шотландского инженера- механика. Между 1887 и 1892 гг. британский профессор Уильям Айртон, ведущий ученый в области электротехники, был приглашен преподавать в колледже, помогая новому поколению японских инженеров овладевать знаниями, так что к концу столетия во всех своих технических подразделениях Телеграфного бюро иностранцев сменили японцы. Технология с Запада переходила в Японию разными способами. В 1873 г. машинный цех Телеграфного бюро направил японского часовщика Танака Сейдзуке на Международную выставку машин в Вене, чтобы получить информацию о машинах. Около десяти лет спустя все машины для Телеграфного бюро производились уже в Японии. Опираясь на эту технологию, Танака Дайкичи основал в 1882 г. электротехническую фабрику Shibaura Works, которая после приобретения ее Mitsui стала со временем компанией Toshiba. Инженеров посылали и в Европу, и в Америку. Western Electric, создавшей в 1899 г. совместное предприятие с японскими промышленниками, было разрешено производить и продавать продукцию в Японии; новую компанию назвали NEC. На такой технологической базе Япония еще до 1914 г. на полной скорости вошла в век электричества и связи. В 1914 г. общее производство электроэнергии достигло 1555 000 кВт ч; 3000 телефонных контор передавали 1 млрд. сообщений в год. Символичен тот факт, что в 1857 г. подарком коммодора Перри сегуну была американская телеграфная линия - вещь до тех пор в Японии невиданная. Первая телеграфная линия была проложена в 1869 г., а десять лет спустя Япония была связана со всем миром через трансконтинентальную информационную сеть, проложенную через Сибирь компа нией Great Northern Telegraph Co. Эта сеть совместно управлялась западными и японскими инженерами и передавала сообщения на английском и японском языках.

История того, как в последней четверти XX в. под стратегическим руководством государства Япония стала мировым лидером в информационно- технологических областях, теперь общеизвестна, и мы будем исходить из этого в дальнейшем21. С точки зрения идей, представленных в этой книге, важно, что это случилось одновременно с тем, как индустриальной и научной сверхдержаве - Советскому Союзу - этот фундаментальный технологический переход не удался. Как показывают приведенные выше факты, японское технологическое развитие с 1960- х годов происходило не в вакууме, но коренилось в насчитывающей десятилетия традиции инженерного превосходства. Однако для целей нашего анализа важно подчеркнуть драматическую разницу результатов государственного вмешательства (или его отсутствия) в случае Китая и Советского Союза по сравнению с Японией периода реставрации Мэйдзи и периода после второй мировой войны. Характеристики японского государства, лежащие в

основе процесса модернизации и развития, хорошо известны, как в годы реставрации Мэйдзи22, так и в современном "государстве развития". Их рассмотрение увело бы нас далеко от сути этих предварительных размышлений. Для понимания отношений между технологией и обществом важно помнить, что роль государства, тормозящего, ускоряющего или возглавляющего технологическую инновацию, является решающим фактором всего процесса развития, фактором, организующим и выражающим суть социальных и культурных сил, доминирующих в данном пространстве и времени. Технология в большой степени отражает способность общества продвигаться к технологическому господству, используя силу общественных институтов, включая государство. Исторический процесс, через который происходит такое развитие производительных сил, накладывается на характеристики технологии и их вплетенность в социальные отношения.

Современная технологическая революция ничем не отличается от приведенных выше примеров. Она не случайно родилась и распространилась в период глобальной реструктуризации капитализма, и сама являлась важным инструментом этой реструктуризации. Таким образом, новое общество, рождающееся в процессе подобной трансформации, является и капиталистическим, и информационным, образуя в разных странах множество специфических вариаций в соответствии с особенностями национальной истории, культуры, институтов и специфических отношений с глобальным капитализмом и информационной технологией.

Информационализм, индустриализм, капитализм, этатизм: способы развития и способы производства

Начиная с 1980- х годов и поныне информационно- технологическая революция была инструментом, позволившим воплощать в жизнь фундаментальный процесс реструктуризации капиталистической системы. В своем развитии и проявлениях технологическая революция сама формировалась логикой и интересами развитого капитализма, будучи тем не менее несводимой к выражению таких интересов. Альтернативная система социальной организации - этатизм - также пыталась перестроить средства достижения своих структурных целей, сохраняя в то же время сущность этих целей. В этом состоит значение горбачевской реструктуризации (перестройки - по- русски). Однако советский этатизм потерпел в этой попытке неудачу, вплоть до коллапса всей системы. В большой степени это случилось из- за неспособности этатизма усвоить и использовать принципы информационализма, воплощенные в новых информационных технологиях, как будет далее показано в этой книге на основе эмпирического анализа. Китайский

этатизм, кажется, сумел сдвинуться к руководимому государством капитализму и к интеграции в глобальные экономические сети, фактически становясь ближе к модели "государства развития" восточно- азиатского капитализма, чем к "социализму с китайскими чертами", согласно официальной идеологии. Тем не менее весьма вероятно, что в процессе структурной трансформации в Китае в ближайшие годы могут произойти крупные политические конфликты и институциональные изменения. Коллапс этатизма (за редкими исключениями, вроде Вьетнама, Северной Кореи и Кубы, которые, однако, тоже находятся в процессе формирования системы связей с глобальным капитализмом) выявил тесную связь между новой, глобальной капиталистической системой, сформированной в итоге своей относительно успешной перестройки*,и возникновением информационализма, как новой материальной и технологической базы экономического развития и социальной организации. Однако эти процессы (капиталистической реструктуризации и подъема информационализма) разные, и их взаимодействие можно понять, только проведя их аналитическое разграничение. В этом месте моего предварительного представления idees fortes книги кажется необходимым сформулировать некоторые теоретические разграничения и определения, касающиеся капитализма, этатизма, индустриализма и информационализма.

В теориях постиндустриализма и информационализма, начиная с классических работ Алена Турена25 и Дэниэла Белла26, существует прочно установившаяся традиция помещать различия между доиндустриальной эпохой, индустриализмом и информационализмом (или постиндустриализмом) на другой оси - не на той, где противопоставляются капитализм и этатизм (или коллективизм, в терминологии Белла). Хотя общества можно охарактеризовать по двум осям (так, что мы имеем индустриальный этатизм, индустриальный капитализм и т.д.), для понимания социальной динамики существенно сохранять аналитическую дистанцию и эмпирическое соотношение между способами производства (капитализм, этатизм) и способами развития (индустриализм, информационализм). Чтобы увязать эти различия с теоретической базой, на которую опирается анализ, представленный в этой книге, неизбежно придется на какое- то время увести читателя в несколько эзотерические области социологической теории.

В этой книге исследуется возникновение новой социальной структуры, проявляющейся на нашей планете в различных формах, в зависимости от разнообразия культур и институтов. Эта новая социальная структура ассоциируется с возникновением нового способа развития - информационализма, исторически сформированного перестройкой капиталистического способа производства к концу XX в.

Теоретическая перспектива, на которую опирается этот подход, постулирует, что общества организованы вокруг процессов человеческой деятельности, структурированных и исторически детерминированных в отношениях производства, опыта и власти. Производство есть воздействие человечества на материю (природу) для того, чтобы приспособить и трансформировать ее для своего блага, получая продукт, потребляя (неравным образом) часть его и накапливая экономический излишек для инвестиций согласно некоторому набору социально детерминированных целей. Опыт есть воздействие человеческих субъектов на самих себя, детерминированное соотношением между их биологическими и культурными идентичностями, и в специфических условиях их социальной и природной среды. Опыт строится вокруг бесконечного поиска удовлетворения человеческих потребностей и желаний. Власть есть то отношение между человеческими субъектами, которое на основе производства и человеческого опыта навязывает волю одних субъектов другим путем потенциального или фактического применения насилия, физического или символического. Институты общества построены так, чтобы навязывать отношения власти, существующие в каждый исторический период, включая способы контроля, границы действий и социальные контракты, полученные в результате борьбы за власть.

Производство упорядочено классовыми отношениями, определяющими процесс, посредством которого некоторые субъекты в силу их положения в процессе производства решают вопросы раздела и использования продукта, направляемого на потребление и инвестиции. Человеческий опыт структурируется вокруг гендерных/половых отношений, исторически организованных вокруг семьи и характеризующихся до сих пор господством мужчин над женщинами. Семейные отношения и сексуальность структурируют личность и вводят в рамки символическое взаимодействие. Власть основана на государстве и его институционализированной монополии насилия, хотя то, что Фуко называет микрофизикой власти, воплощено в институтах и организациях, пронизывает все общество, от заводских цехов до больниц, замыкая субъектов в тесных рамках формальных обязанностей и неформальной агрессии. Символическая коммуникация между людьми и отношения между ними и природой на основе производства (с дополняющим его потреблением), опыт и власть кристаллизуются в ходе истории на специфических территориях, создавая, таким образом, культуру и коллективные идентичности.

В социальном аспекте производство является комплексным процессом, ибо каждый из его элементов внутренне дифференцирован. Так, человечество как коллективный производитель включает рабочую силу и организаторов производства,

Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура

Культура реальной виртуальности: интеграция электронных средств коммуникации, конец массовой аудитории и возникновение интерактивных сетей

Введение

Приблизительно за 700 лет до Рождества Христова в Греции было сделано решающее изобретение - алфавит. Эта концептуальная технология, по утверждению таких ведущих специалистов по классическому периоду, как Хэвлок, стала основой развития западной философии и науки в том виде, какими мы их знаем сегодня. Она позволила преодолеть разрыв между устной речью и языком, отделив сказанное от говорящего и сделав возможным концептуальный дискурс. Этот исторический поворотный пункт был подготовлен тремя тысячелетиями эволюции устной традиции и неалфавитных форм коммуникации. Греческое общество достигло, по словам Хэвлока, нового состояния мышления, "алфавитного мышления", вызвавшего в человеческой коммуникации качественные изменения1. Правда, широкое распространение грамотности началось только много столетий спустя, после изобретения и распространения печатного станка и производства бумаги. Тем не менее именно алфавит создал на Западе ментальную инфраструктуру для кумулятивной, основанной на знаниях коммуникации.
Однако новый алфавитный порядок, делая возможным рациональные рассуждения, отделил письменное общение от аудиовизуальной системы символов и восприятий, столь важной для всестороннего развития человеческой мысли. За опору, которую получила человеческая практика в письменном дискурсе, пришлось платить, воздвигнув, эксплицитно и имплицитно, социальную иерархию между письменной культурой и аудиовизуальным выражением. Мир звуков и изображений был отодвинут на задний план, в искусства, имеющие дело с личной сферой эмоций и общественным миром литургии. Конечно, в XX в. аудиовизуальная культура взяла исторический реванш, сначала в кинофильмах и радиовещании, затем в телевидении, преодолев влияние письменной коммуникации в сердцах и душах большинства людей. И в самом деле, за раздраженными жалобами интеллектуалов на телевидение, до сих пор господствующими в социальной критике электронных средств массовой информации, скрывается расхождение между благородной алфавитной и чувственной, нерефлективной коммуникацией2.
Технологическая трансформация неменьших исторических масштабов состоялась 2700 лет спустя. Она воплощается в интеграции различных способов коммуникации в интерактивные информационные сети. Иными словами, формируются супертекст и метаязык, впервые в истории объединяя в одной и той же системе письменные, устные и аудиовизуальные способы человеческой коммуникации. Различные измерения человеческого духа объединяются в новом взаимодействии между обоими полушариями мозга, машинами и социальными контекстами. При всей научно-фантастической идеологии и коммерческой рекламе, окружающих возникновение так называемого информационного суперхай-вея, нам вряд ли стоит недооценивать его значение3. Потенциальная интеграция в одной и той же системе текстов, изображений и звуков, взаимодействующих из множества различных точек, в избранное время (в режиме реального времени или с запаздыванием), в глобальной сети и в условиях открытого и недорогого доступа, фундаментально меняет характер коммуникации. А коммуникация определяет формирование культуры, поскольку, как пишет Постмен, "мы видим... реальность не такой, как она есть, но такой, как наши языки позволяют нам ее видеть. А наши языки - это наши средства массовой информации. Наши СМИ - это наши метафоры. Наши "метафоры создают содержание нашей культуры"4. Поскольку культура вводится и передается посредством коммуникации, сами культуры, т. е. наши исторически построенные системы верований и кодов под влиянием новой технологической системы подвергаются фундаментальному преобразованию - с течением времени все больше и больше. В момент написания этой книги такая система еще не полностью заняла свое место, и в ближайшие годы ее развитие будет проходить неравномерно как во времени, так и в географическом пространстве. Однако несомненно, что она разовьется и охватит, по меньшей мере, доминирующие сферы деятельности и ведущие сегменты населения всей планеты. Более того, в отдельных фрагментах и элементах она уже присутствует в новой системе СМИ, в быстро меняющихся телекоммуникационных системах, в сетях взаимодействий, уже сформированных вокруг Интернета, в воображении людей, в политике правительств, на чертежных досках в штаб-квартирах корпораций. Появление новой системы электронной коммуникации характеризуется ее глобальными масштабами, интегрированием всех средств массовой информации, и ее потенциальная интерактивность уже меняет нашу культуру и изменит ее необратимо. Но здесь возникает проблема действительных условий, характеристик и эффектов таких изменений. Занимаясь вполне определенным кругом вопросов, разработка которых еще находится в эмбриональном состоянии, можем ли мы оценить их потенциальное влияние, не впадая в крайности футурологии, от которой наша книга стремится резко отмежеваться? В то же время без анализа трансформации культур при новой электронной коммуникационной системе всеобъемлющий анализ информационного общества будет содержать фундаментальные дефекты. К счастью, несмотря на то, что налицо технологическая неоднородность, в истории наблюдается множество случаев социальной целостности, которые позволяют анализировать тенденции на основе наблюдения явлений, подготовивших формирование новой системы в последние два десятилетия. И в самом деле, один из главных компонентов новой коммуникационной системы - средства массовой информации, структурированные вокруг телевидения, - изучен вплоть до мелких деталей5. Их развитие в направлении глобализации и децентрализации предсказал в начале 1960-х годов Маршалл Маклюэн, великий провидец, который, несмотря на чрезмерное пристрастие к гиперболам, революционизировал мышление в сфере коммуникаций6. В этой главе я прослежу вначале ход формирования средств массовой информации и их взаимодействие с культурой и социальным поведением. Затем я оценю их трансформацию в 1980-х годах, связанную с возникновением децентрализованных и диверсифицированных "новых СМИ", подготовивших в 1990-х годах формирование систем мультимедиа. Затем я обращусь к другой системе коммуникации, организованной вокруг компьютерных сетей, в связи с возникновением Интернета и удивительного спонтанного развития новых видов виртуальных сообществ. Хотя это относительно новое явление, мы все же располагаем достаточным количеством эмпирических наблюдений, сделанных во Франции и Соединенных Штатах, чтобы сформулировать на разумных основаниях ряд гипотез. Наконец, я попытаюсь свести вместе то, что мы знаем об обеих системах, чтобы поразмышлять о социальных аспектах их предстоящего слияния и влиянии такого слияния на процессы коммуникации и самовыражения культуры. Я утверждаю, что под мощным воздействием новой коммуникационной системы, опосредованным социальными интересами, политикой правительств и стратегиями бизнеса, рождается новая культура: культура реальной виртуальности, чье содержание, динамика и значение будут показаны и проанализированы на последующих страницах.

1 Havelock, 1982 (особенно с. 6-7).
2 Критический обзор этих идей см.: Postman (1985).
3Документированное изложение данных об информационном суперхайвее по состоянию на конец 1994 г. см.: Sullivan-Trainor (1994). Обзор социальных и экономических тенденций в средствах передачи новостей и компьютерной коммуникации на международном уровне см. в насыщенном специальном приложении НаЫа el Future к испанской газете El Pais/World Media (9 марта 1995 г.).
4 Postman 1985:15.
5 Эволюцию исследований СМИ см. в Williams et al. (1988).
6Ретроспективный обзор теорий Маклюэна см. в его посмертной книге McLuhan and Powers (1989).

Любая незаурядная книга может быть осмыслена в различных контекстах, оценена с различных точек зрения. Для российского читателя, небезразличного к судьбам своей страны, получивший мировое признание трехтомный труд профессора М. Кастельса может послужить путеводной нитью в выборе позиции относительно возможных траекторий развития России в ближайшие десятилетия. Если угодно ~ это и справочник, и учебник, и нравственный ориентир, хотя автор и не стремился выглядеть ни энциклопедистом, ни пророком, ни учителем.
Сам он эпиграфом к "Прологу" (с. 25) так объясняет свой вклад в понимание современного мира:
"- Вы думаете, я ученый, начитанный человек?
- Конечно, - ответил Цзи-гонг. - А разве нет?
- Совсем нет, - сказал Конфуций. - Я просто ухватил одну нить, которая связывает все остальное" (Выделено мною. - О. Ш.).
Творческая свобода, с которой написана книга, поражает. Именно она - предпосылка серьезного результата, достигнутого Мануэлем Кастельсом.
Узкие специалисты могут написать тома критических комментариев по поводу многих отдельно взятых сюжетов, узлов фактов, интерпретации частностей. На то они и специалисты по этим частностям. Но проблема всегда сводится к тому, как подняться над этими частностями и "ухватить одну нить, которая связывает все остальное". В профессиональной среде такие попытки обычно первоначально встречают скепсис и даже плохо скрываемое раздражение. Однако общественный интерес неизменно направлен на этих -искателей путеводных нитей.
Мануэль Кастельс (Manuel Castells) - один из самых авторитетных социальных мыслителей и исследователей современного мира.
Он родился в 1942 г. в Испании, участвовал в антифранкистском движении. Затем учился в Париже, профессор Ален Турен считает его своим наиболее выдающимся учеником. В течение 12 лет он преподавал социологию города в Париже, в Высшей школе социальных наук (Ecole des Hautes Etudes en Sciences Sociales). С 1979 г. - профессор Калифорнийского университета (Беркли), в этом же университете несколько лет он руководил Институтом исследований стран Западной Европы. В течение нескольких лет по приглашению Правительства Испании он одновременно работал директором Института социологии новых технологий при Автономном университете в Мадриде (1988-1994 гг.). Он читал лекции в качестве приглашенного профессора в университетах Чили, Монреаля, Мехико, Каракаса, Женевы, Висконсин-Мэдисона, Токио, Бостона, Гонконга, Сингапура, Тайваня, Амстердама и др.
С 1984 г. неоднократно бывал в СССР - России. Весной 1992 г. руководил группой экспертов, приглашенных Правительством Российской Федерации. В числе экспертов, в частности, были нынешний президент Бразилии профессор Фернандо Кардозо (написавший ряд работ совместно с Мануэлем Кастельсом) и выдающийся французский социолог Ален Турен. М. Кастельс опубликовал ряд статей в российских газетах по проблемам реформирования страны, издал позднее книгу "Новая русская революция" ("La nueva revolucion rusa". Madrid, 1992) и "Коллапс советского коммунизма: взгляд из информационного общества" ("The Collapse of Soviet Communism: a View from the Information Society". Berkeley, 1995).
Всего им опубликовано 20 монографий, изданных и переизданных во многих странах Европы, Америки И Азии. Первой его книгой, получившей мировое признание, была монография "La question Urbaine" (Paris, 1972) ("The Urban Question". L., 1977). Затем последовала книга "The City and the Grassroots" (L., 1983), получившая премию C.W Mills, следующая этапная монография - "The Informational City" (Oxford, 1989).
И наконец, в 1996-1998 гг. М. Кастельс публикует фундаментальную трехтомную монографию, которая подводит итог его многолетним исследованиям о современном мире:
Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. I-III. Oxford: Blackwell Publishers, 1996-1998.
С согласия автора предлагаем русскому читателю перевод первого тома с добавлением главы 1 из тома Ш (в нашем издании это глава 8, посвященная коллапсу СССР и состоянию современной России) и итогового заключения ко всей работе из того же тома III.
Чтобы читателю русского издания был более очевиден весь масштаб авторского замысла, реализованного в трехтомнике, приведу оглавление всей монографии (естественно, без наименований отдельных параграфов и частей параграфов, что обедняет представление о многообразии общественных явлений и связей, раскрываемых М. Кастельсом).
Том I. Подъем сетевого общества.
Пролог: Сеть и "Я".
1. Информационно-технологическая революция.
2. Информациональная экономика и процесс глобализации.
3. Сетевое предприятие: культура, институты и организации информациональной экономики,
4. Трансформация труда и занятости: сетевые работники, безработные и работники с гибким рабочим днем.
5. Культура реальной виртуальности: интеграция электронных средств коммуникации, конец массовой аудитории и возникновение интерактивных сетей.
6. Пространство потоков.
7. Край вечности: вневременное время. Заключение: Сетевое общество.
Том II. Власть идентичности.
Введение: наш мир, наши жизни.
1. Общинные небеса: идентичность и смыслы в сетевом обществе.
2. Иное лицо Земли: социальные движения против нового глобального порядка.
3. Зеленеющее "Я": движения в защиту окружающей среды.
4. Конец патриархальности: социальные движения, семья и сексуальность в информационную эпоху.
5. Безвластное государство?
6. Информациональная политика и кризис демократии. Заключение: Социальные изменения в сетевом обществе.
Том Ш. Конец тысячелетия.
Введение: время перемен.
1. Кризис индустриального этатизма и коллапс Советского Союза.
2. Становление четвертого мира: информациональный капитализм, нищета и социальная исключенность.
3. Извращенная связь: глобальная криминальная экономика.
4. Вперед к тихоокеанской эре? Поликультурные основания экономической взаимозависимости.
5. Объединение Европы: глобализация, идентичность и сетевое государство. Заключение: Осмысливая наш мир.
Монография посвящена всестороннему анализу фундаментальных цивилизационных процессов, вызванных к жизни принципиально новой ролью в современном мире информационных технологий. Выводы автора основываются не только на анализе данных национальных и международных статистических учетов, вторичном анализе экономических и социологических исследований других ученых, но и на его собственных крупномасштабных изысканиях. М. Кастельс проводил исследования в США, Японии, Тайване, Южной Корее, Гонконге, Китае, Западной Европе (Англии, Франции), России (особенно в Академгородках Сибири и Подмосковья).
В итоге он сформулировал целостную теорию, которая позволяет оценить фундаментальные последствия воздействия революции в информационных технологиях, охватывающей все области человеческой деятельности, на современный мир.
Кастельсу чужд примитивный технологический детерминизм. Так, он высказывает нетривиальное предположение, что революция в информационной технологии полусознательно распространяла через материальную культуру обществ освободительный дух, который расцвел в движениях 60-х годов.
Автор исследует возникновение новой универсальной социальной структуры, проявляющейся при этом в различных формах в зависимости от разнообразия культур и институтов. Эта новая социальная структура ассоциируется с возникновением нового способа развития - информационализма, в свою очередь, сформировавшегося под воздействием перестройки капиталистического способа производства к концу XX в.
По Кастельсу, общества организованы вокруг человеческих процессов, структурированных и исторически детерминированных в отношениях производства, опыта и власти. При этом им подробно раскрывается эта система понятий и их взаимосвязь, а также взаимодействие с социальными идентичностями.
Социальные структуры взаимодействуют с производственными процессами, определяя правила присвоения, распределения и использования "излишка" (вторая часть продукта производственного процесса используется в форме потребления). Эти правила и составляют способы производства, а сами способы определяют социальные отношения в производстве, детерминируя существование социальных классов. Несложно заметить, что автор здесь обнаруживает близость к своему марксистскому прошлому. Ведь первая, давшая ему имя в науке книга "The Urban Question" не случайно имела подзаголовок "А Marxist Approach".
Кастельс пишет о том, что в XX в. человечество жило в основном при двух господствующих способах производства: капитализме и этатизме. В отличие от большинства авторов на Западе, которые либо вообще предпочитают не использовать понятие "капитализм", либо заявляют, что капитализм способен к улучшению, гуманизации, что в развитых странах сложился уже посткапиталистический строй, Кастельс часто подчеркивает, что капитализм сохраняет свои формообразующие особенности - наемный труд и конкуренцию в накоплении капитала. Да, сложился омоложенный информациональный капитализм, который после ликвидации этатизма как системы менее чем за десятилетие пышно расцвел во всем мире. Это форма капитализма более жесткая в своих целях, но несравненно более гибкая в средствах, чем сформировавшаяся в 1930-1940-е годы под влиянием кейнсианства и идеологии общества всеобщего благосостояния.
Способ производства, как уже сказано, определяет присвоение и использование "-излишка". Но объем такого "излишка" определяется продуктивностью процессов производства. Уровни же продуктивности сами зависят от отношения между трудом и материалом, как функции использования средств производства путем применения энергии и знаний. Этот процесс характеризуется техническими отношениями в производстве, определяющими "способы развития". Это новое понятие, предложенное М. Кастельсом, чрезвычайно важно для понимания всей его книги, ее замысла, ее сути. Он так определяет это вводимое понятие: "Способы развития - это технологические схемы, через которые труд воздействует на материал, чтобы создать продукт, детерминируя, в конечном счете, величину и качество экономического излишка" (с. 39). Далее он называет прежние (аграрный и индустриальный) способы развития, раскрывая их специфические особенности и ключевой элемент, обеспечивающий в каждом из них повышение продуктивности производственного процесса.
"В новом, информациональном способе развития источник производительности заключается в технологии генерирования знаний, обработки информации и символической коммуникации. Разумеется, знания и информация являются критически важными элементами во всех способах развития, так как процесс производства всегда основан на некотором уровне знаний и на обработке информации. Однако специфическим для информационального способа развития является воздействие знания на само знание как главный источник производительности" (с. 39).
Хотелось бы отметить, что концепция способов развития во многом продолжает намеченную в набросках К. Маркса к "Капиталу" идею о производственных системах и производственных революциях. Маркс насчитал три такие системы - кустарную, мануфактурную, машинно-индустриальную (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 203-204,229, 503 и др.; систематическое изложение этой теории см.: Biyakhman L., Shkaratan О. Man at Work. M., Progress Publishers, 1977. P. 27-37).
Сложившаяся в последние два десятилетия экономика нового типа именуется автором информациональной и глобальной.
"Итак, информациональная - так как производительность и конкурентоспособность факторов или агентов в этой экономике (будь то фирма, регион или нация) зависят в первую очередь от их способности генерировать, обрабатывать и эффективно использовать информацию, основанную на знаниях. Глобальная - потому что основные виды экономической деятельности, такие, как производство, потребление и циркуляция товаров и услуг, а также их составляющие (капитал, труд, сырье, управление, информация, технология, рынки) организуются в глобальном масштабе, непосредственно либо с использованием разветвленной сети, связывающей экономических агентов. И наконец, информациональная к глобальная - потому что в новых исторических условиях достижение определенного уровня производительности и существование конкуренции возможно лишь внутри глобальной взаимосвязанной сети" (с. 81).
В отличие от мировой экономики, существующей на Западе с XVI в., суть которой (согласно Ф. Броделю и Э. Уоллерстайну) в том, что процесс накопления капитала происходит по всему миру, глобальная экономика представляет нечто другое. Это экономика, "способная работать как единая система в режиме реального времени в масштабе всей планеты" (с. 105). Такого подхода к экономической глобализации в мировой литературе до M. Кастельса не было. Обычно отмечают совокупность таких процессов, как трансграничные потоки товаров, услуг, капитала, технологии, информации, людей, пространственную и институциональную интеграцию рынков и т.д.
Понятие "информационная экономика" (как и информационное общество) было введено в научный оборот еще в начале 1960-х годов, оно стало фактически общепризнанным по отношению к сложившейся в западном мире реальности. Но M. Кастельс не случайно уточняет используемый им термин - "информациональная" (informational), a не "информационная" экономика - и постоянно применяет его в связке с глобальной экономикой (обычное словоупотребление - глобальная/информациональная). За этим стоит свой концептуальный подход. По его мнению, глобальная сеть явилась результатом революции в области информационных технологий, создавшей материальную основу глобализации экономики, т.е. появления новой, отличной от ранее существовавшей экономической системы.
Новые информационные технологии являются не просто инструментом для применения, но также процессами для развития, в силу чего в какой-то мере исчезает различие между пользователями и создателями. Таким образом, пользователи могут держать под контролем технологию, как, например, в случае с Интернетом. Отсюда следует новое соотношение между социальными процессами создания и обработки символов (культура общества) и способностью производить и распределять товары и услуги (производительные силы). Впервые в истории человеческая мысль прямо является производительной силой, а не просто определенным элементом производственной системы.
Принципиальное отличие информационно-технологической революции по сравнению с ее историческими предшественниками состоит в том, что если прежние технологические революции надолго оставались на ограниченной территории, то новые информационные технологии почти мгновенно охватывают пространство всей планеты. Это означает "немедленное применение к своему собственному развитию технологий, которые она [технологическая революция] создает, связывая мир через информационную технологию" (с. 53). При этом в мире существуют значительные области, не включенные в современную технологическую систему: это одно из основных положений книги. Более того, скорость технологической диффузии выборочна - и социально, и функционально. Различное время доступа к технологической силе для людей, стран и регионов является критическим источником неравенства в современном мире. Своеобразная вершина этого процесса - угроза исключения целых национальных и даже континентальных экономик (например, Африки) из мировой информационной системы, а соответственно и из мировой системы разделения труда. В этом контексте рассматривает автор и вопрос о возможности инкорпорации России в систему современной мировой экономики.
М. Кастельс анализирует связь между изобретателями, предпринимателями, финансовыми корпорациями и государством в информационно-технологической революции. Он (на примерах от США до Китая и Индии) доказывает, что во всем мире государство (а не изобретатель) было инициатором и главным движителем этой революции, фактором, выражающим и организующим социальные и культурные силы, содействующим развитию широких и защищенных рынков и финансирующим макроисследовательские программы. В то же время децентрализованные инновации стимулируются культурой технологической активности и ролью примеров быстрого персонального успеха.
Пока еще интернациональная экономика в целом не глобальна, она идет по пути глобализации. Большая доля ВВП и занятости в большинстве стран продолжает зависеть от активности внутренней экономики, а не от глобального рынка. Но лидирующие отрасли образуют сектора глобальной экономики без границ (финансы, телекоммуникации, средства массовой информации). Эта информациональная экономика формируется не только под воздействием такого мотивационного стимула для фирм, как доходность, но и под воздействием политических институтов, поощряющих конкуренцию в этих экономиках, что поддерживает фирмы. В связи с этим автор развивает теорию двух типов конкурентности: национальной и глобальной. Во втором случае "конкурентоспособность скорее является атрибутом таких экономических объединений, как страны и регионы, но никак не фирм..." (с. 100). Возникают новые формы вмешательства государства в экономику, связанные с четкими стратегиями, поддержкой технологического развития и конкурентоспособности своих национальных отраслей, своих фирм. Политика все более становится ключевым инструментом конкурентоспособности.
М. Кастельс убедительно доказывает, что дерегуляция рынка и приватизация не являются развивающим механизмом.
"Страны, которые полностью отдались на произвол рыночных механизмов, особенно болезненно реагируют на изменение финансовых потоков и уязвимы с точки зрения технологической зависимости" (с. 102).
В таких странах "после того как краткосрочные выгоды от либерализации (например, массированный приток нового капитала в поисках новых возможностей на появившихся рынках) растворятся в реальной экономике, обычно за потребительской эйфорией следует шоковая терапия, как это было в Испании после 1992 г., а также в Мексике и Аргентине в 1994-1995 гг." (с. 102).
"Традиционная экономическая политика, проводимая в границах регулируемых национальных экономик, становится все более неэффективной, потому что такие важные инструменты, как денежно-кредитная политика, ставки процента и технологические инновации, в высокой степени зависят от глобальных тенденций" (с. 102).
Важнейшее значение приобретают такие стратегии позитивных изменений, как технологическая и образовательная политика. В связи с этим автор рассматривает ошибки недальновидной политики laissez-faire, применявшейся в 1980-х годах США, что дорого обошлось большинству американцев.
"Что касается информациональной глобальной экономики, то она действительно чрезвычайно политизирована"(с. 103).
Система данных, приведенных М. Кастельсом, подтверждает, что производство в развитых экономиках опирается на образованных людей в возрасте 25-40 лет. Практически оказываются ненужными до трети и более человеческих ресурсов. Он считает, что последствием этой ускоряющейся тенденции, скорее всего, станет не массовая безработица, а предельная гибкость, подвижность работы, индивидуализация труда и, наконец, высокосегментированная социальная структура рынка труда.
Развиваемая в книге теория информационального общества, в отличие от концепции глобальной/информациональной экономики, включает рассмотрение культурной/исторической специфики. Автор особо отмечает, что одной из ключевых черт информационального общества является специфическая форма социальной организации, в которой благодаря новым технологическим условиям, возникающим в данный исторический период, генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и власти. В этом обществе социальные и технологические формы данной социальной организации пронизывают все сферы деятельности, начиная от доминантных (в экономической системе) и кончая объектами и обычаями повседневной жизни.
Другой ключевой чертой информационального общества является сетевая логика его базовой структуры, что и объясняет название тома I монографии "Подъем сетевого общества" (The Rise of Network Society). Кастельс подчеркивает, что он именует социальную структуру информационного века сетевым обществом потому, что "оно создано сетями производства, власти и опыта, которые образуют культуру виртуальности в глобальных потоках, пересекающих время и пространство... Не все социальные измерения и институты следуют логике сетевого общества, подобно тому как индустриальные общества в течение долгого времени включали многочисленные предындустриальные формы человеческого существования. Но все общества информационной эпохи действительно пронизаны - с различной интенсивностью - повсеместной логикой сетевого общества, чья динамичная экспансия постепенно абсорбирует и подчиняет предсущест-вовавшие социальные формы" (с. 505).
Новое информациональное общество (как и любое другое новое общество), по Кастельсу, возникает, "когда (и если) наблюдается структурная реорганизация в производственных отношениях, отношениях власти и отношениях опыта. Эти преобразования приводят к одинаково значительным модификациям общественных форм пространства и времени и к возникновению новой культуры" (с. 496). И автор детально рассматривает изменения в повседневной культуре, городской жизни, природе времени, мировой политике.
Многочисленны высказывания М. Кастельса по отдельным социальным проблемам, не получившим однозначной оценки у социологов и политологов. Так, он отмечает, что зависимость общества от новых способов распространения информации дает последним анормальную власть, приводит к ситуации, когда "не мы контролируем их, а они нас". Главной политической ареной теперь становятся средства массовой информации, но они политически безответственны. При этом политические партии исчезают как субъект исторических изменений, теряя свою классовую основу и обретая функции "управляющих социальными противоречиями".
Последнее, на чем я хотел бы остановиться, касается взглядов М. Кастельса на современную Россию. Что касается причин краха этатизма (в более употребительной, хотя и менее точной терминологии, - социализма) и СССР как его ведущей и объединяющей силы, то этому посвящена последняя глава монографии на русском языке. Ее нет нужды комментировать, поскольку, надо полагать, российский читатель обратит особое внимание на этот раздел книги.
Совсем другое дело - суждения о современной России, разбросанные в разных местах монографии. Общая оценка нынешней ситуации в России человека, знающего и любящего нашу страну, заключена в следующих фразах, написанных в 1998 г.:
"Экономика потерпела крушение вследствие спекулятивных маневров номенклатуры1 ради собственной выгоды, вследствие безответственных рекомендаций о введении абстрактной политики свободного рынка со стороны Международного валютного фонда, некоторых западных советников и политически неопытных русских экономистов, которые внезапно оказались на командных постах; вследствие паралича демократического государства в результате запутанных интриг между политическими фракциями, где царили личные амбиции. Все это привело к невыносимым страданиям народа. Криминальная экономика выросла до пропорций, невиданных в крупной индустриальной стране, связываясь с мировой криминальной экономикой и становясь фундаментальным фактором, с которым нужно считаться как в России, так и на международной арене. Близорукая политика США, на самом деле нацеленная на то, чтобы прикончить "русского медведя" в мировой политике, породила ответную националистическую реакцию, угрожая снова развязать гонку вооружений и международную напряженность. Националистическое давление в армии, политические маневры в ельцинском Кремле и криминальные интересы во властных коридорах привели к катастрофической авантюре чеченской войны. Демократы у власти потерялись между верой новообращенных в силу рынка и своей макиавеллиевской стратегией, предназначенной для кулуаров политического истеблишмента, но не имеющих ничего общего со знанием реальных условий жизни измученного населения на территории все более теряющей структуру страны" (с. 490).
В то же время такие оценки не сопровождаются пессимистическими предположениями о будущем России. Напротив, М. Кастельс считает, что в конечном счете Россия успешно инкорпорируется в глобальную экономику. При этом он принимает в расчет образованное население, сильную научную базу, громадные запасы энергии и природных ресурсов. Он твердо убежден, что неизбежно "возрождение могущества России не только как ядерной сверхдержавы, но и как сильной нации, не желающей более терпеть унижения" (с. 510).
Я касаюсь в основном содержания тома I, в котором Кастельс сосредоточил внимание на процессах экономической трансформации. В томе II, как очевидно из его оглавления (см. выше), он обсуждает процессы политической перестройки, индивидуальной и общинной идентификации. В томе III анализируются модели глобальной интеграции, социального неравенства и социальной исключенности. Все эти вопросы заслуживают самостоятельного рассмотрения.
В заключение приведу мнение президента Лондонской школы экономики профессора Энтони Гидденса: "Это выдающийся труд по социальной и экономической теории, вероятно, наиболее значимая попытка по сравнению с любыми другими описать экстраординарные изменения, происходящие ныне в социальном мире".
Этими словами высококомпетентного и общепризнанного авторитета я и закончу свои заметки по поводу ставшей ныне доступной русскому читателю монографии.
* * *
Неоценимое значение при подготовке перевода книги имела поддержка и помощь коллег, сочетающих качества специалистов в области экономики и социологии и знатоков английского языка, д.ф.н., проф. Т.Ю.Сидориной, к.э.н. С.А.Афонцева, к.с.н. С.П.Баньковской, к.с.н. И.Ф.Девятко.
О. И. Шкаратан

1 В другом разделе М. Кастельс так уточняет этот тезис: "Российские группы интересов, особенно менеджеры компаний и правительственные аппаратчики, которые возглавляли процесс приватизации, удержали наиболее ценную собственность под своим контролем, однако занизили цены акций приватизированных компаний, чтобы предложить существенную прибыль иностранным партнерам в обмен на мгновенно получаемую наличность, которая чаще всего оседала на их банковских счетах за границей" (с. 149). Что же касается большинства россиян, то основой их повседневной жизни являются "механизмы выживания и мелкая торговля товарами... Квазинеформальная экономика киосков, как база для торговли, и возделывание овощей на дачах ради выживания - таковы реальные опоры перехода России к рыночной экономике" (с. 150).

М. Кастельс Информационная эпоха: экономика, общество и культура

Том I. Подъем сетевого общества.
Пролог: Сеть и "Я".
1. Информационно-технологическая революция.
2. Информациональная экономика и процесс глобализации.
3. Сетевое предприятие: культура, институты и организации информациональной экономики,
4. Трансформация труда и занятости: сетевые работники, безработные и работники с гибким рабочим днем.
5. Культура реальной виртуальности: интеграция электронных средств коммуникации, конец массовой аудитории и возникновение интерактивных сетей.
6. Пространство потоков.
7. Край вечности: вневременное время.

Заключение: Сетевое общество.
Том II. Власть идентичности.
Том III. Конец тысячелетия.
Введение: время перемен.
1. Кризис индустриального этатизма и коллапс Советского Союза.

Первый том «Подъем сетевого общества», а также та часть третьего тома «Конец тысячелетия», где автор рассматривает причины и последствия распада СССР.
Целью книги является наблюдение и анализ процесса перехода человеческого общества в информациональную эпоху. Этот переход основан на революции в информационных технологиях, которая в 1970-х годах заложила основу для новой технологической системы, получившей распространение по всему миру. Одновременно с изменениями в материальной технологии революционные изменения претерпела социальная и экономическая структура: относительно жесткие и вертикально-ориентированные институты замещаются гибкими и горизонтально-ориентированными сетями, через которые осуществляется власть и обмен ресурсами. Для М. Кастельса формирование международных деловых и культурных сетей и развитие информационной технологии – явления неразрывно связанные и взаимозависимые. Все сферы жизни, начиная с геополитики крупных национальных государств и заканчивая повседневностью обычных людей, меняются, оказываясь помещенными в информационное пространство и глобальные сети.
Революция в информационной технологии является «отправным пунктом в анализе сложностей становления новой экономики, общества и культуры». М. Кастельс подчеркивает «технология есть общество, и общество не может быть понято или описано без его технологических инструментов». Однако М. Кастельс не принимает точку зрения ортодоксального марксизма, и говорит о том, что технология вовсе не детерминирует историческую эволюцию и социальные изменения. По М. Кастельсу, технология является ресурсным потенциалом развития общества, предоставляющим разные варианты социальных изменений. Общество при этом в значительной степени свободно в принятии решений о пути своего движения. Для подтверждения своей позиции, касающейся роли технологии в социальных изменениях, автор трилогии обращается к истории развития компьютерной отрасли в США. Согласно Кастельсу, изобретение персонального компьютера и последующая массовизация пользователей не были жестко предопределены технологическими законами: альтернативой персональному компьютеру являлась концентрация контроля за развитием компьютерной технологии в руках крупных корпораций (IBM) и правительства. При таком пути развития общества постепенно нарастают тоталитарные тенденции всеобщего надзора, расширяются властные возможности правительства, вооруженного компьютерными технологиями.
Пример истории компьютерной отрасли демонстрирует лишь частичную зависимость изменений в обществе от технологического развития, т.е. производства. Такое же важное место М. Кастельс отводит опыту, рассматриваемому как воздействие человеческих субъектов на самих себя, через меняющееся соотношение между их биологическими и культурными идентичностями. «Опыт строится вокруг бесконечного поиска удовлетворения человеческих потребностей и желаний». Наряду с производством и опытом, третьим важным фактором влияющим на организацию человеческой деятельности, является власть, которая понимается теоретиком как навязывание воли одних субъектов другим с помощью символического или физического насилия. В становящемся обществе фактор производства, под которым подразумевается развитие компьютерных технологий, оказывает доминирующее влияние как на отношения власти, так и на культуру.
Информационные технологии на неведомую доселе высоту поднимают значение знания и информационных потоков. М. Кастельс делает существенное различение между известными концепциями «информационного общества» и собственной концепцией «информационального общества». В концепциях информационного общества подчеркивается определяющая роль информации в обществе. По мнению М. Кастельса, информация и обмен информацией сопровождали развитие цивилизации на протяжении всей истории человечества и имели критическую важность во всех обществах. В то же время зарождающееся «информациональное общество» строится таким образом, что «генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и власти». Одной из ключевых черт информационального общества является сетевая логика его базовой структуры. К тому же информациональное общество развивается на фоне ускоряющихся и противоречивых процессов глобализации, процессов, затрагивающих все точки земного шара, вовлекая или исключая из общего социального, символического и экономического обмена.
Информационные технологии определяют картину настоящего и в еще большей мере будут определять картину будущего. В связи с этим М. Кастельс придает в книге особое значение исследованию того, как развивались эти технологии в послевоенный период. В информационные технологии М. Кастельс включает «совокупность технологий в микроэлектронике, создании вычислительной техники (машин и программного обеспечения), телекоммуникации/вещании и оптико-электронной промышленности». Таким образом, ядро трансформаций, которые переживает современный мир, связано с технологиями обработки информации и коммуникацией. М. Кастельс предлагает социологическое описание и понимание основных моментов истории становления подобного рода технологий, уделяя много внимания роли Силиконовой долины в развитии компьютерной индустрии. Дух свободного предпринимательства, университетский интеллектуализм и правительственные заказы сделали Силиконовую долину лидером компьютерной отрасли.
М. Кастельс очерчивает границы информационно-технологической парадигмы, имеющей несколько главных черт. Во-первых, информация в рамках предлагаемой парадигмы является сырьем технологии и, следовательно, в первую очередь технология воздействует на информацию, но никак не наоборот. Во-вторых, эффекты новых технологий охватывают все виды человеческой деятельности. В-третьих, информационная технология инициирует сетевую логику изменений социальной системы. В-четвертых, информационно-технологическая парадигма основана на гибкости, когда способность к реконфигурации становится «решающей чертой в обществе». В-пятых, важной характеристикой информационно-технологической парадигмы становится конвергенция конкретных технологий в высокоинтегрированной системе, когда, например, микроэлектроника, телекоммуникации, оптическая электроника и компьютеры интегрированы в информационные системы. Взятые все вместе характеристики информационно-технологической парадигмы являются фундаментом информационального общества.
Книга М. Кастельса не является книгой о глобализации. Однако рассмотрение процесса глобализации и его влияния на общество становится важнейшим сюжетом работы. Для М. Кастельса глобализация связана, прежде всего, с глобализацией экономики. Понятие «глобальная экономика» в трактовке М. Кастельса означает, что «основные виды экономической деятельности (производство, потребление и циркуляция товаров и услуг), а также их составляющие (капитал, труд, сырье, управление, информация, технология, рынки) организуются в глобальном масштабе, непосредственно либо с использованием разветвленной сети, связывающей экономических агентов». Глобальная экономика – это экономика, способная работать как единая система в режиме реального времени в масштабе всей планеты. М. Кастельс исследует причины возникновения, перспективы и ограничения развития глобальной экономики. В своем исследовании процесса глобализации теоретик обращается к социо-экономическому анализу места различных регионов в глобальном экономическом и информационном пространстве. Согласно М. Кастельсу процесс глобализации не столь однозначен: некоторые регионы (например, Тихоокеанский) активно вовлекаются в глобальный экономический обмен, и одновременно другие крупные регионы (Африка) исключаются из глобальной системы.
Деловое предприятие, включенное в сетевые обмены, становится основным актором информациональной экономики. М. Кастельс подробно исследует трансформации организационной структуры капиталистического предприятия. М. Кастельс полагает, что в 1970-е годы начались качественные изменения в организации производства и рынков в глобальной экономике. Эти изменения происходили под воздействием как минимум трех факторов. Конечно, первым фактором социолог считает достижения информационной технологии, вторым – необходимость деловых организаций реагировать на всё более неопределенную быстроменяющуюся внешнюю среду, наконец, в качестве третьего фактора выступает пересмотр трудовых отношений, предусматривающий экономию трудовых затрат и введение автоматизированных рабочих мест. М. Кастельс рассматривает изменения в производстве и управлении предприятием, направленные на создание гибкой организационной структуры, способной участвовать в сетевых межфирменных обменах. В связи с этим для М. Кастельса показательным является обзор организационной структуры бизнеса в Юго-Восточной Азии. Корпоративные конгломераты Японии, Южной Кореи, Китая служат примером эффективной работы межфирменных деловых сетей. М. Кастельс делает вывод о том, что традиционный подход к организации как автономному агенту рыночной экономики должен быть заменен «концепцией возникновения международных сетей фирм и субъединиц фирм как базовой организационной формы информационально-глобальной экономики». М. Кастельс выделяет сети поставщиков, сети производителей, потребительские сети, коалиции по стандартам (инициируются теми, кто устанавливает глобальные стандарты на товары и информацию), сети технологической кооперации.
М. Кастельс отмечает, что изменения в организационной структуре деловых предприятий не ограничиваются трансформацией ресурсных потоков и межорганизационными обменами: эти изменения влияют на характеристики индивидуального рабочего места, а, следовательно, касаются большинства трудоспособного населения. М. Кастельс приходит к нескольким обобщениям, которые относятся к трансформации занятости на пороге информационального общества. Он полагает, что «не существует систематического структурного соотношения между распространением информационных технологий и эволюцией уровня занятости в целом по экономики». Также традиционная форма работы (полный рабочий день, четко определенные должностные обязанности) медленно, но верно размывается. Таким образом, происходит индивидуализация труда в трудовом процессе.

В 60-х годах известный теоретик Маршалл Маклюэн выдвинул концепцию перехода современного общества от «галактики Гутенберга» к «галактике Маклюэна». Книгопечатание сделало печатный символ, печатное слово основной единицей информационного обмена в Западной цивилизации. Изобретение фото, кино, видеоизображения делает визуальный образ ключевой единицей новой культурной эпохи. Кульминацией «галактики Маклюэна» можно считать повсеместное распространение телевидения, изменившего не только среду массовых коммуникаций, но привычки и стиль жизни значительной части человечества. «Успех телевидения есть следствие базового инстинкта ленивой аудитории». Конечно, прослушивание радиопередач и просмотр телевизионных программ ни в коей мере не исключают других занятий. Это становится постоянно присутствующим фоном, тканью нашей жизни. Так, по мнению М. Кастельса зарождается новая культура, «культура реальной виртуальности». Реальная виртуальность – это система, в которой сама реальность (т.е. материальное/символическое существование людей) полностью схвачена и погружена в виртуальные образы, в выдуманный мир, где внешние отображения не просто находятся на экране, но сами становятся опытом.
Наряду с телевидением развитие электронных компьютерных сетей становится тем фактором, который можно считать формообразующим для культуры виртуальной реальности. Интернет, как и многие другие феномены современности, по праву можно считать детищем шестидесятых. История Интернет показывает, как развитие компьютерных технологий, государственные интересы и независимый дух университетов были задействованы для создания нового символического космоса. М. Кастельс исследует этапы становления Интернета, т.е. его превращения из локальной компьютерной сети военного назначения в новую глобальную реальность информационной эпохи. Впрочем, М. Кастельс вовсе не считает, что Интернет «работает» только на глобализацию. Он полагает, что «компьютерная коммуникация не есть всеобщее средство коммуникации и не будет таковым в обозримом будущем». «Новые электронные средства не отделяются от традиционных культур они их абсорбируют». При этом наблюдается широкая социальная и культурная дифференциация, ведущая к формированию специфических виртуальных сообществ. Члены этих сообществ могут быть разъединены в физическом пространстве, однако в пространстве виртуальном они могут быть также традиционны, как общины небольших городов.
М. Кастельс рассматривает, каким образом меняется лицо города в ходе вступления в информациональное общество.
М. Кастельс использует теорию сетей для анализа изменений, происходящих в городской среде информационного общества. Сетевые структуры воспроизводятся как на внутригородском уровне, так и на уровне отношений между глобальными городами. Сетевая структура не означает распадение внутригородской иерархии: в глобальных городах появляются информационно-властные узлы, которые замыкают на себе основные потоки информации, финансовых ресурсов и становятся точками принятия управленческих решений. Между этими узлами курсируют ресурсные потоки, а сами узлы находятся в беспрерывной конкуренции между собой. Глобальные узлы сосредоточены в мегаполисах, которые «представляют собой очень большие агломерации людей». Определяющей чертой мегаполисов является то, что они концентрируют административные, производственные и менеджерские высшие функции на всей планете. Мегаполисы в полной мере отражают противоречия дихотомии «глобальное-локальное»: вовлеченные в глобальные деловые и культурные сети они исключают из них местные популяции, которые становятся функционально бесполезными. М. Кастельс полагает, что маргинализация местных сообществ происходит вследствие экономической, политической и культурной экспансии мегаполисов. М. Кастельс рассматривает мегаполисы в качестве масштабных центров «глобального динамизма», культурной и политической инновации и связующих пунктов всех видов глобальных сетей. Таким образом, М. Кастельс дает описание процессов, происходящих в структуре городов в период перехода к информациональной эпохе.

Изучение пространственных трансформаций М. Кастельс не ограничивает анализом городской среды – также предлагается социальная теория пространства и теория пространства потоков. Социальная теория пространства развивается из комбинации трех факторов: физического пространства, социального пространства и времени. По М. Кастельсу, «пространство есть выражение общества» и, также «пространство есть кристаллизованное время». С социальной точки зрения, которой придерживается и автор книги, «пространство является материальной опорой социальных практик разделения времени». Общество, то есть социальное пространство, построено вокруг потоков капитала, информации, технологий, организационного взаимодействия, изображений, звуков и символов. Под потоками М. Кастельс понимает «целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества». Таким образом, «пространство потоков есть материальная организация социальных практик в разделенном времени, работающем через потоки». Пространство потоков видится М. Кастельсу в виде трех слоев материальной поддержки:
Первый слой состоит из цепи электронных импульсов, сосредоточенных в микроэлектронике, телекоммуникациях компьютерной обработке, системе вещания, высокоскоростного транспорта.
Второй слой состоит из узлов и коммуникационных центров, которые обеспечивают гладкое взаимодействие элементов, интегрированных в глобальные электронные сети.
Третий слой относится к пространственной организации доминирующих менеджерских элит, осуществляющих управленческие функции.
В дихотомии «глобальное-локальное» элиты относятся к тем, кто заинтересован в развитии глобального властного пространства, которое позволит контролировать неорганизованные локализированные народы. Элиты информационального общества могут рассматриваться как пространственно ограниченная сетевая субкультура, в которой формируется стиль жизни, позволяющий им унифицировать собственное символическое окружение по всему миру. Складывающиеся в пространстве потоков слои материальной поддержки формируют инфраструктуру того общества, которое М. Кастельс называет информациональным.
Информациональное общество меняет восприятие времени. Напомним, что одним из важнейших признаков начавшейся модернизации Западного общества стало изменение отношения ко времени. В Средневековье время носит событийный характер, когда существовало время дня, время ночи, время праздников и время буден. Изобретение часового механизма и параллельные социальные перемены сделали количественное измерение времени необходимым. Тогда же у нарождающейся буржуазии возникла потребность в «более точном измерении времени, от которого зависит их прибыль». Так время оказывается в руках власть предержащих. Тогда же время начинает секуляризироваться и рационализироваться. Но это еще не было время промышленной эпохи. Оно всё еще было близким к «естественному» биологическому ритму. Буржуазная эпоха окончательно превратила время в экономический ресурс, а сопутствующие ей технологические изменения подчинили время механическому ритму работающих машин.
Однако грядущая эпоха может изменить восприятие времени: «линейное, необратимое, предсказуемое время дробится на куски в сетевом обществе». Новая концепция темпоральности, предложенная М. Кастельсом в своей книге носит название вневременного времени. Вневременное время означает, что на смену измерению времени приходят манипуляции со временем. Эти манипуляции необходимы для того, чтобы сделать реальной «свободу капитала от времени и избавление культуры от часов». Освобождение глобального общества от временной зависимости ускоряется «новыми информационными технологиями и встроено в структуру сетевого общества».

М. Кастельс решил создать фундаментальный социально-теоретический труд, посвященный переходу человечества к информациональной эпохе. В этом труде подвергаются исследованию все мало-мальски значимые события в политике, экономике, технологии, культуре и повседневной жизни, которые имеют отношение к авторскому анализу. Естественно, что увлекательная и во многом поучительная сага советско-российской истории не могла ускользнуть от внимания социолога. «Кризис индустриального этатизма и коллапс Советского Союза» – так называется глава книги Кастельса, посвященная нашим реалиям. О чем же эта глава? Автор поставил себе целью решить «историческую загадку»: почему в 1980-х годах советские лидеры почувствовали настоятельную необходимость включиться в процесс перестройки, которая, в конечном счете, привела к распаду Советского государства? Прежде чем перейти к изложению ответа Кастельса на этот вопрос, дадим некоторые терминологические объяснения, относящиеся к понятию «индустриальный этатизм». По этатизмом Кастельс понимает «социальную систему, организованную вокруг присвоения экономического излишка, произведенного в обществе, держателями власти в государственном аппарате, в противоположность капитализму, в котором излишек присваивается теми, кто осуществляет контроль в экономических организациях». Этатизм ориентирован на максимизацию власти, то есть на увеличение военной и идеологической способности государственного аппарата навязывать свои цели обществу. Советское государство считало главным фактором экномического процветания развитие тяжелой промышленности и машиностроения, что и определило индустриальный характер советского этатизма. До определенного момента прогрессистская политика больших скачков оправдывала себя: М. Кастельс справедливо замечает, что Советский Союз в рекордно короткие сроки превратился из аграрной страны в мощную индустриальную державу, хотя такая трансформация и была оплачена миллионами жизней.
Действительно в 1980-х годах СССР в ряде секторов тяжелой промышленности производил существенно больше, чем США, однако к тому времени сам факт наличия мощной производственной базы уже не гарантировал экономического процветания. Как полагает М. Кастельс, Советский Союз «пропустил революцию в информационных технологиях, которая сформировалась в мире в середине 1970-х годов». В какой-то момент советское руководство допустило стратегическую ошибку, приняв решение сократить собственную программу исследований в сфере компьютерных технологий. Вместо нее в жизнь проводилась политика «гонки за лидером», когда усилия направлялись на копирование американской и японской архитектуры компьютерных систем. Результатом этой политики стало всё увеличивающееся технологическое отставание в ключевой отрасли.
К тому же жесткий политический и полицейский контроль над жизнью советских граждан тормозил развитие информационных технологий, которые способствовали беспрепятственному распространению информации. Так, парадоксальным образом социальная реальность, в которой отсутствовало открытое гражданское общество со свободой слова, оказала существенное влияние на технологическое развитие, не позволив информационным технологиям занять то, место которое им отводится в информациональной эпохе.
Следует отдать должное М.Кастельсу: в своих аналитических выкладках он не замыкался только на тех причинах распада СССР, которые лежат в плоскости становления информациональной эпохи: автор работы рассматривает ряд других экономических и геополитических факторов, приблизивших конец государства «реального социализма». К политическим факторам можно отнести закрытость советского общества, непрекращающийся поиск внутренних и внешних врагов, разрушение основных идеологических принципов в глазах обычных граждан, а также усиливающуюся коррумпированность и безответственность советского и партийного руководства. В качестве экономических факторов выступают сверхмилитаризация экономики, структурный перекос в сторону тяжелой промышленности и машиностроения, почти полное отсутствие самостоятельности у хозяйствующих субъектов в принятии решений о собственной деятельности, а также склонность к реализации экономически неоправданных проектов.
Выводы М. Кастельса, касающиеся настоящего и будущего, России неутешительны. Он полагает, что наследие советского этатизма, помноженное на политические и экономические спекуляции элиты, а также на волюнтаристские рекомендации Международного валютного фонда, привело Россию и другие страны бывшего СССР к разрушению основ гражданского общества. Коллапс советской системы создал обширный культурный и информационно-экономический пустырь, которому будет довольно сложно превратиться в одну из строительных площадок информационального общества.

Заголовок 1Заголовок 215